Отечественная война. Годы директорства

​

Перед войной я усиленно трудился в консервато рии, много сочинял. В те годы я был председателем Московского Союза композиторов, переизбирался ра за два. Самое забавное, что моим заместителем в этой должности являлся Сергей Сергеевич Прокофьев, пе ред которым я благоговел: меня стесняло, что он ока зался в положении «подчиненного». Он «истово» выполнял свои общественные обязанности, принимал участие в различных обсуждениях и тому подобное. Чисто организационные дела в Союзе тогда не отнима ли много времени, все было сосредоточено на музыке. Композиторы, молодежь ходили на консультацию – и к Сергею Сергеевичу, и к Н.К. Чемберджи, и ко мне – кто к кому хотел. Все это производилось совершенно бесплатно. Денег «по должности» мы тоже не получали (как почетно выборные); от полагавшейся мне казен ной машины я сам отказался, так как почему то стал везде опаздывать из за нее. Вообще, отношение к делу, к общественной нагрузке, на мой взгляд, было тогда у нас более бескорыстным, свободным от «духа коммер ции», нежели теперь. Недавно (в прошлом году) меня пригласили приехать на семинар самодеятельных ком позиторов, работающий при Союзе. Разговор там был интересный и живой, поучительный для меня самого; товарищи, например, упрекали нас, композиторов профессионалов, в том, что мы пишем, не учитывая ин струментальные и хоровые составы, реально сущест вующие в самодеятельности.

Но после этой встречи какой то человек стал совать мне в руку конвертик с деньгами – оплатой беседы! Я не взял его и был возмущен сугубо материальной по становкой вопроса, по моему неуместной в творчес кой организации. Перед войной мы жили как то проще и дружнее, быть может потому, что сам Союз компози торов был меньше по численности и не так пестр. Но и тогда мы все собирались устроить «чистку», освобо диться от балласта.

Война для меня началась так.

Я был командирован в Минск принимать государст венные экзамены в консерватории. Один раз съездил благополучно и через некоторое время отправился ту да вторично. В воскресенье 22 июня, как обычно, я с утра пошел в консерваторию на экзамен. Здесь меня поздравили товарищи: оказывается, накануне по ра дио передавали, что мне присуждена докторская сте пень. Вдруг, через несколько минут, прибежал один из преподавателей общественных наук и, стуча зубами от волнения, проговорил: «Война!» В воздухе загудели наши самолеты, и нам посоветовали спуститься в убежи ще. Но кто то решил продолжать экзамен, и мы прора ботали до трех часов дня.

Уехать из Минска домой было невозможно – нем цы разбомбили железнодорожные пути. Оставалось выжидать. На третий день войны, около одиннадцати часов утра, я спускался по лестнице в гостинице, на правляясь в консерваторию. Вдруг кто то остановил меня: «Смотрите, что творится!» И действительно, пря мо на город летел огромный, черный косяк самолетов со свастиками. Я спустился в бомбоубежище, и тут же вся гостиница затряслась от взрывов, – около нее лег ли четыре крупные бомбы. Среди дня немцы сделали «обеденный перерыв», и я все же добрался до консер ватории, чтобы привести в порядок документацию на оканчивающих. (Впоследствии эти бумаги, сохранен ные мной, сильно пригодились: уже после войны люди благодаря им получали свои дипломы.) Вечером налет повторился, и Минск запылал, как костер.

В той же гостинице «Беларусь», что и я, жили арти сты МХАТа, гастролировавшего в Минске. Во время воздушных тревог мы сидели вместе в одном подвале. И тут я сделал наблюдение, что женщины в момент опасности ведут себя значительно лучше, мужествен нее, чем мужчины. Впрочем, идеально держались Москвин, которого я от этого стал уважать еще боль ше, и администратор театра Ф. Михальский. Они вдво ем превосходно организовали вывоз МХАТа из Мин ска, достали грузовики, фургон и легковую машину. Когда началась погрузка, актеры Е. и М., расталкивая всех, первыми полезли в машины, но Москвин сумел за ноги вытащить их и посадить женщин. Мужчин он распределил на группы и велел идти пешком. К одной из групп присоединился и я.

Шли мы через сплошные пожарища, и кое где при ходилось дышать, прикладывая к лицу мокрый носо вой платок. На привале я почувствовал, что в кровь стер себе ногу, и уселся в сторонке, чтобы перевязать ее платком. Обернулся – и вижу, что все мои спутни ки исчезли. Как выяснилось потом, они увидели ка кую то свободную машину, сели в нее, а меня не позаботились окликнуть. Я пережил горькие минуты. По брел дальше один и так как шел налегке (чемодан я бросил в гостинице и взял с собой только портфель с экзаменационными документами), – предложил одно му семейству помочь тащить их вещи. Ночевали в лесу, а на следующий день добрались до станции, и нас при хватил товарный поезд. Должно быть, я представлял собой комическую фигуру – в шляпе и измятом, пере пачканном городском пальто, босиком, с ботинками, болтающимися за плечами на палке.

Хотя немецкие самолеты кружились над железно дорожной линией и нам не раз приходилось выскаки вать из вагонов и залегать в канавы, мы благополучно доехали до Борисова. Тут я пересел на другой поезд, в теплушку, к студентам из Минска. Едва миновали Бе резину, как немцы стали бомбить мост. Около Орши, у семафора, поезд задержали: немцы начали бомбить железнодорожные пути и сбросили десант. Десантни ки высаживались в костюмах советских милиционе ров, и тут заварилась невообразимая каша, ничего не возможно было понять. В канаве я увидал что то, пока завшееся мне простыней. От нее идет человек, и я бро саюсь к нему, как к другу, за помощью: «Товарищ ми лиционер!» Но он, не отвечая, исчезает. Когда я был уже вблизи вокзала, из за облаков вылетел немецкий самолет, и пришлось залезть в щель. А едва высунул от туда голову – меня забрал конвой, вылавливавший шпионов десантников. Вместе со мной в отделение МГБ привели и большую группу мнимых «милиционе ров». Меня допросили и любезно отпустили, объяснив, как ехать дальше.

Дальше был дачный поезд, а потом, из Смоленска – роскошный мягкий вагон, в котором творилось, однако, нечто неописуемое. В Вязьме мы застряли, но зато здесь я впервые за все дни побрился и дал телеграмму домой. Родные считали меня погибшим, поскольку Минск в то время уже был захвачен немцами. В Вязьме же, если не ошибаюсь, я встретился с М. Вайнбергом – он как раз был одним из выпускников Минской кон серватории по классу Золотарева и всего несколько дней тому назад блестяще экзаменовался в моем при сутствии.

Выехали на Ржев боковой одноколейной линией вместе со скрипачом Амитоном, профессором Мин ской консерватории, и его женой. В Ржеве я их поте рял. Усталость моя дошла до того, что в станционном буфете я заснул над тарелкой супа и кто то меня будил, толкая в спину. Наутро в компании с одним работни ком Вильнюсской филармонии мы шли с одного вокза ла на другой. Тут меня вторично арестовали. Причиной подозрительности опять послужила моя шляпа и паль то. Снова допрос и извинения. По видимому, я был в то время доведен до крайности: при посадке в вагон ка кой то тип пытался стащить меня с подножки, но я по казал ему кукиш и прорвался...

В Москве я никого не застал дома. Подхожу на пер вый телефонный звонок – это артистка МХАТа Коре нева справляется, нашелся ли я: она уже слышала, что мхатовцы потеряли меня по дороге.

Приблизительно через неделю меня вызвали к заме стителю директора консерватории Г. Столярову – он посоветовал мне идти в ополчение и записал меня. Всех нас – ополченцев – собрали в Малом зале, разбили по группам, скомандовали «Смирно!» и отвели на Крас ную Пресню, в полк – кто в чем был. Я попал в Третий полк Краснопресненской дивизии, казарма которого находилась возле Горбатого моста. Нас отпустили до мой за вещами, и жена собрала мне заплечный мешок. Почему то из консерватории в ополчение, в конце кон цов, попало мало народу; многие отсеялись после меди цинского осмотра, например, Шура Чугаев, тогда еще совсем инфантильный с виду и слабый физически.

В полку меня направили сперва в роту связи (где я занимался преимущественно «переводом» дикого мата полковника на более благопристойный русский язык в телефонных сообщениях), а потом – писарем на меди цинский пункт. На плацу мы проходили строевое обу чение. По наряду разводили караулы (первый раз, по мню, я испытывал сильное затруднение, потому что не имел ни малейшего понятия, как это делается), несли охрану, подметали переулки. Мне приходилось иногда выслушивать довольно иронические замечания от бли жайшего ротного начальства: «Смотри, наш профес сор как старается», – пока я неумело орудовал метлой.

Однажды я с трудом отпросился из полка проводить друзей, уезжавших из Москвы в Нальчик, – туда, вме сте с МХАТом, отправлялась часть консерватории. На вокзале я попрощался с Николаем Яковлевичем (Мяс ковским), Сергеем Сергеевичем (Прокофьевым) и дру гими друзьями. Настроение было тревожное, Москву уже бомбили.

Через некоторое время полк перевели в лагерь под Архангельским, выдали винтовки и мы, наконец, стали учиться стрелять. У меня это плохо получалось. Но вскоре пришло распоряжение – всю профессуру (из музыкантов в эту рубрику входили только я и вио лончелист Стогорский) отпустить.

Консерватория закрылась. Ее, по частям, отправили в Саратов, в Свердловск. ЦМШ – в Пензу, а отдельные группы – в Ташкент и Нальчик (последняя потом пе ребралась из Нальчика в Тбилиси и во Фрунзе). Моя жена с детьми тоже эвакуировалась в один из совхозов под Свердловском.

Вся жизнь тех композиторов, которые оставались в Москве, сосредоточилась в доме на Миусской улице. Там нас кормили обедами. Музыкой занимались глав ным образом военной, и я написал два марша для духо вого оркестра; один из них (Си бемоль мажор) долгое время передавался ежедневно в семь часов утра по ра дио. Устав от бомбежек, я иногда уезжал за город на да чу к Держановским (вблизи Абрамцева) отсыпаться. Удивительный человек, В.В. Держановский в самые тя желые дни, когда все вокруг в унынии начинали ве шать нос, всегда был полон веры в победу Родины. Но не пришлось ему дождаться дня победы – он умер на даче поздней осенью 1942 года у меня на глазах от сердечной болезни и истощения. Даже хоронить его было некому. Я ездил в город и с помощью Атовмя на нашел гробокопателей. Похоронили Владимира Владимировича на пустынном и старом деревенском погосте, на высокой горе. Похороны тоже были дере венские – во всех отношениях. Н.Я. Мясковского в ту пору не было в Москве, он узнал о смерти Держанов ского, уже приехав, и посвятил его памяти Двадцать четвертую симфонию.

Когда в Москве началась эвакуация в связи с на ступлением врага, я был вынужден отвезти на Урал стариков – родителей жены. С великим трудом погру зились в поезд, но их многочисленные вещи девать бы ло некуда; мне удалось как то сдать их в багажный ва гон вместе с имуществом театра оперетты и благопо лучно довезти, за что я получил от товарищей звание «чемпиона посадки». М.Л. Старокадомский, ехавший вместе с нами, в этой невероятной толчее потерял свои рукописи и страшно переживал их утрату.

Ехали в тесноте, но дружно. В Свердловске меня встретила жена, она работала врачом в совхозе. Житье их там было чрезвычайно трудное. Но постепенно все наладилось, и даже тесть устроился на работу в сов хозе.

В это время Свердловский оперный театр ставил «Суворова» С.Н. Василенко. Автор находился на пути в Ташкент, у театра не было полной партитуры оперы, и премьера срывалась. Искали человека, который смог бы быстро наоркестровать недостающее, и я взялся за это, а в вознаграждение получил комнату на Шарташ ской улице в доме, где жили артисты свердловских те атров. Потом меня пригласили в консерваторию, и я стал преподавать в ней. Лишь изредка ездил в совхоз навестить своих.

В городе вечерами, до одиннадцати часов, в нашем доме света не было (электроэнергию подавали лишь с 11 до 2 часов ночи, когда артисты возвращались с рабо ты). В местном универмаге я обнаружил большой запас помады, накупил десятка два банок и смастерил коп тилку. Помада отлично горела, распространяя своеоб разное благоухание. При свете этой импровизирован ной «коптилки» были сочинены Славянский квартет и Увертюра на русские темы. Однако мое благополучие неожиданно кончилось: по глупости, я признался про давщице, на что употребляю помаду, и через два дня этот товар был распродан.

Не помню, брал ли я фольклорные цитаты для Рус ской увертюры. Скорее всего нет; я просто стремился выдержать русский дух в тематическом материале и общем строе произведения. По моему, это не удалось.

Мне кажется, что Русской увертюре не хватает увлека тельности. Ее принимали хорошо, но сам я к ней совер шенно равнодушен. Это одно из тех сочинений, где все на месте, а главного то и нет...

Славянский квартет был вдохновлен Отечествен ной войной. Мне думалось, что если взять темы разных славянских народов, более или менее органично соче тающиеся, то это может иметь определенный идейный смысл. Пожалуй, не все там получилось так, как я заду мал. Мне самому не нравится Скерцо (где звучат поль ская и чешская мелодии) – оно написано несколько формально, надо было сделать что то более живое. Не очень удалась первая часть – недостаточно интересен тематический материал. Остальное вышло, по моему, лучше.

В Свердловске в то время находилось много компо зиторов. Все встречались в местном Союзе – война всех сплачивала в хороший коллектив. Завязал я здесь и новые литературные знакомства. Однажды в редак ции газеты «Уральский рабочий» я встретил старика с очень выразительной внешностью – с большой боро дой и взглядом, устремленным куда то ввысь. Это ока зался Ю.Н. Верховский – поэт, известный мне еще в Омске по своим стихам периода расцвета русского символизма, крупный знаток пушкинской эпохи и на родной поэзии. Редкостный эрудит, Верховский был очень приятным собеседником и симпатичным челове ком. После войны я неоднократно бывал у него в Моск ве. Он пришел как то на мой авторский концерт в Ма лом зале и вскоре подарил мне сонет, написанный по поводу услышанной там сонаты для скрипки и альта. Его поразило, по видимому, сочетание звуков этих ин струментов.

Познакомился я в Свердловске с поэтессой Агнией Барто, на текст которой написал хор («Уральцы бьются здорово»). В писательских кругах встречался я и с заве дующим литературной частью Свердловского театра музыкальной комедии А.А. Гозенпудом, который пред ложил мне написать новое действие для «Запорожца за Дунаем» Гулака Артемовского. По замыслу либреттис та, действие происходило у турецкого султана и здесь развертывался дивертисмент с участием всего балета (который и требовалось продемонстрировать). Этот акт с танцами и арией султана я сочинил в стиле Гула ка Артемовского, стараясь, чтобы музыка не очень от личалась от авторской.

Под влиянием сотрудничества с театром оперетты родилась идея музыкальной комедии «Жених из по сольства». Ардов изготовил либретто, от которого я, правда, не пришел в восторг, однако решил все же по пробовать свои силы в новом жанре.

Писать приходилось в бойком темпе – ночью орке стровал, утром являлись переписчики и забирали гото вое. В августе 1942 года состоялась премьера. Поставил Э. Высоцкий, и очень недурно. Ему то и пришла в голо ву мысль о второй музыкальной комедии по «Укроще нию строптивой» Шекспира. За либретто взялся А. Го зенпуд. Первый вариант его представлял собой нечто вроде «зингшпиля». Я стал исподволь набрасывать к нему музыку по типу первой редакции «Кармен» – большие музыкальные сцены и номера, но с разговора ми. Вышло нечто промежуточное между оперой и му зыкальной комедией, и когда я показал этот вариант в театре оперетты, там испугались: «Мы не в состоянии этого осилить!» Я понял, что промахнулся и что следу ет писать «Укрощение» не как музыкальную комедию, а как настоящую комическую оперу. А. А. Гозенпуд пе реработал либретто, заменив диалоги и все разговор ные прозаические куски стихотворными, более сжа тыми. На этой основе я впоследствии и сделал «Укро щение строптивой» в том виде, в каком опера сейчас поставлена.

 

***

Осенью 1942 года, когда я подыскивал возможности вернуться в Москву, меня неожиданно вызвали туда из Комитета по делам искусств. Приехав, я не спешил явиться в Комитет, думая, что дело касается вещей ма ловажных. Но выяснилось, что меня сватают ни боль ше ни меньше, как в директора Московской консерва тории. Я взвыл и наотрез отказался. В ЦК меня убежда ли, обращались к моим патриотическим чувствам, го воря, что другие с оружием в руках защищают Родину, а я ищу легкой жизни... Но я не мог согласиться, по скольку был абсолютно убежден в собственной непри годности для такого высокого административного по ста. С тем я и вернулся обратно в Свердловск, а по при езде узнал, что назначение все же состоялось и мне на до срочно брать в руки бразды правления.

Московскую консерваторию в тот период необходи мо было собирать, склеивать из разрозненных частей. Трудности вставали огромные – и организационные, и морально психологические – в связи с суровым огра ничением штатов, соответствующим военному време ни и бюджету. Нелегко было доказывать тому или ино му профессору или старому педагогу, что для него нет места и его невозможно вызвать откуда нибудь из Са ратова. Многие насмерть обижались, негодовали.

Я всегда, особенно вначале, мучительно стеснялся всяких проявлений «власти», стеснялся говорить с людьми, выступать с большой эстрады. От смущения держался скованно, и это внушало студентам трепет, представление о моей неприступности. Однажды я за шел на урок сольфеджио к В.О. Беркову; он, видимо, за хотел блеснуть учениками и попросил В. Фирсову, тог да совсем молоденькую и застенчивую, что то спеть с листа. Она запуталась, расплакалась, а я ушел с урока страшно подавленный и смущенный не меньше нее. Бывало, узнаешь из случайной беседы, что ко мне на прием невозможно попасть: это секретарша заботливо старалась оградить меня от посетителей. Что делать? Накричать я не умел. Вообще у меня все время проис ходили внутренние нелады с самим собой. Ясно, что я по своей природе совершенно не подходил для админи стративной деятельности, как и предполагал раньше.

Все таки в этой работе было много интересного и радостного. Так, кое что удалось наладить с оперной студией. Я упорно тянул ее от шаблонно обязательного студийного репертуара в сторону редко исполняемых произведений. Скептики предрекали полную неудачу нашей попытке поставить «Дон Жуана» Моцарта, но спектакль получился хороший и много дал полезного всем участникам. В этом направлении можно было, на мой взгляд, пойти и дальше, взяв оперы Глюка, скажем, или что нибудь из современных.

Задумывалось превращение Научно исследователь ского кабинета при консерватории в целый Институт со своим альманахом ежегодником. Это дело потом свернулось, и материал, подготовленный к изданию в ежегоднике, разошелся по другим печатным органам либо остался лежать мертвым грузом.

Вообще говоря, коллектив консерватории работал тогда дружно и активно – война заставляла людей с особым рвением относиться к своим обязанностям. Я тут, конечно, был ни при чем, это исходило от самих товарищей. Отличными деканами были И.В. Способин и С.М. Козолупов. Последний приложил массу усилий к тому, чтобы восстановить оркестровый класс, вовсе развалившийся за время эвакуации.

По восстановлению вокального факультета многое сделала К.Н. Дорлиак, бывшая его деканом, и с ее смертью факультет понес огромную потерю. Ксения Николаевна была человеком крутым, требовательным, нелегким, но с нею обо всем можно было договорить ся, благодаря ее выдающемуся уму и большой культу ре. Высокий вкус и эрудиция отличали ее среди всех профессоров вокалистов. У нее были интересные пла ны реорганизации вокального обучения, которые, к со жалению, она не успела привести в исполнение. После смерти Ксении Николаевны деканом был назначен Н.Г. Райский; хотя он и обладал обширными знаниями, но не всегда умел передать их ученикам и, главное, плохо ладил с людьми. Комитет по делам искусств по ступил все же с Н.Г. Райским довольно грубо и неза служенно: его вдруг совсем уволили из консерватории. Последние годы жизни он преподавал только в учили ще. Пришлось подыскивать другую кандидатуру, и я уговорил стать деканом К.Г. Держинскую. Это было уже в самом конце моей директорской карьеры. Во кальный факультет постоянно требовал наибольших забот, там были вечные внутренние неурядицы и раз доры. Кажется, и по сей день там не все в порядке.

Я горжусь тем, что привлек к преподавательской ра боте в консерватории Д. Д. Шостаковича, хотя, когда я был смещен, мне не раз ставили это в вину. Искренне жалею, что не успел перетянуть в Москву И.И. Соллертинского из Новосибирска, где он застрял в эвакуации. Все предварительные переговоры с ним были уже за кончены, когда он неожиданно скоропостижно скон чался. Присутствие этого ярчайшего, даровитейшего и энциклопедически образованного человека могло при нести теоретико композиторскому факультету колос сальную пользу.

В мои обязанности директора консерватории вхо дило и художественное руководство музыкальной школой, именовавшейся тогда «Центральная музы кальная школа при консерватории». А я считал, что это деление – во вред, что Школа должна быть младшим отделением консерватории. Для выпускников Школы не должно быть конкурсных экзаменов при поступле нии в консерваторию, потому что на них зачастую от сеивались талантливые люди. Когда то консерватория была двухступенной: младшее и основное отделения. Бывали случаи, когда одаренных учащихся переводи ли через класс. Теперь этого сделать было нельзя, так как задерживали общеобразовательные предметы. Программы их были стандартные, рассчитанные на обычные школы десятилетки с прохождением точных наук в полном объеме средней школы и с обязатель ной подготовкой к аттестату зрелости. Я же хотел рас ширить цикл гуманитарных наук, усилить занятия му зыкально теоретическими предметами: изучение гар монии начинать раньше – в стенах Школы пройти и первую, и вторую гармонию, чтобы в консерватории уже заниматься контрапунктом; в старших классах проходить анализ музыкальных форм, инструментове дение, курс музыкальной литературы. Уже в Школе надо поощрять у учащихся склонности к сочинению, если они имеются. Я сам вел группу начинающих ком позиторов: Н. Каретников, Д. Благой, А. Пахмутова, Р. Леденев, С. Слонимский – все они вышли из моего класса.

Я считал ЦМШ подготовительной ступенью к кон серватории и видел в учениках будущих ее студентов. Я стремился к тому, чтобы Школа готовила по настоя щему образованных музыкантов, образованных в ши роко гуманитарном смысле. Развитие одних технических навыков ничего хорошего не дает. «Натаскивания» профессионального плюс аттестат зрелости – мало.

Когда я первый раз пришел в Школу, я увидел, что руководство ее занималось в основном снабженчест вом и коммерческими проблемами (со снабжением то тогда, в военное время, было еще нелегко). Обстановка в Школе была дрянная, вовсе не подходящая для худо жественного заведения... Пришлось все перестраивать заново. Были у меня очень хорошие помощники в ру ководстве ЦМШ – Анна Евгеньевна Михальчи, отлич ная пианистка, прекрасный педагог, умница; замести тель директора по учебной части, она фактически все держала в своих руках.

Директором был Василий Петрович Ширинский, хо роший профессионал, образованный музыкант. Педа гогический состав был тогда очень крепкий – все энту зиасты своего дела. А здесь и нужны энтузиасты – и музыканты, и учителя по общеобразовательным пред метам. Кстати, Михаил Платонович Логиневский – заведующий учебной частью и преподаватель геогра фии – был мне известен по Омску: я у него сам учился когда то, он был инспектором нашей гимназии. Отлич ный учитель!