Консерватория. В Ленинграде

 

Консерватория оставляла мне достаточно свободно го времени. Посещение занятий не было тогда обяза тельным, да и учебный план был иным, не столь загру женным, как теперь. Должен признаться, что ходил я, кроме уроков Николая Яковлевича (посещавшихся мной всегда без пропусков!), преимущественно только на лекции Г. Э. Конюса, любопытно излагавшего свою систему музыкального анализа. Обстановка на лекци ях отличалась большой непринужденностью, и я, сту дент, порой вступал в ожесточенный спор с преподава телем (впоследствии мы подружились, и я начал бы вать у него дома). Очень интересно было присутство вать на теоретических диспутах и докладах, где Г.Э. Конюс и Г.Л. Катуар яростно набрасывались друг на друга и страстно спорили по поводу своих взглядов на анализ.

По фортепиано я занимался у Н.Н. Кувшинникова, о котором и по сей день вспоминаю с теплым чувством. Именно он сберег хранившиеся у него рукописи моих ранних фортепианных сочинений.

Инструментовку я проходил у С. Н. Василенко. По мнится, уроков с ним было у меня немного – всего два или три. Добрейший Сергей Никифорович назначал их у себя дома, в девять часов утра. Сделав несколько пометок на принесенной работе, он мечтательно гово рил мне: «А какая у меня есть настойка на смородино вых почках!» – Настойка и в самом деле оказывалась замечательная, но после нее было немыслимо идти в консерваторию на уроки. Тогда я пожаловался Нико лаю Яковлевичу, что волей неволей вынужден пропус кать занятия. Он меня утешил, сказав: «Бросьте ходить, мы с вами займемся инструментовкой». Свое обещание Николай Яковлевич выполнил, и экзамен был мною благополучно сдан.

Как сейчас помню первые уроки Николая Яковлеви ча у него на квартире в Денежном переулке. Большая комната вся заставлена шкафами с книгами и нотами, в центре ее стоит рояль. Николай Яковлевич говорит, не прерывно сопровождая свою речь движениями рук, отыскивающих что то на полках: любой аргумент под тверждается ссылкой на примеры из музыкальной ли тературы. Знал он ее необычайно глубоко и детально. И мне, ученику, невольно приходилось тянуться, под нимать эрудицию, хотя при поступлении в консервато рию выяснилось, что знал я больше других моих това рищей. Были, впрочем, среди нас, студентов и заядлые «эрудиты», например, В.Ферман, Б. Левик.

В начале двадцатых годов самым «полнокровным» по составу из композиторских классов консерватории являлся класс Георгия Львовича Катуара, направление которого можно определить как «умеренно модернис тическое». Сам Катуар был солидным теоретиком и да ровитым композитором, обладал очень тонким вкусом. После смерти Г.Л. Катуара (он умер в 1926 году) его ученики разбрелись, но «ядро» класса перешло к Мяс ковскому (Кабалевский, Старокадомский, Оборин и другие). И вообще, к этому времени репутация Нико лая Яковлевича как композитора и педагога чрезвы чайно укрепилась, класс его стал самым крупным и значительным в Московской консерватории. Я не су мел бы вспомнить и перечислить всех, кто тогда у него учился. К нему приходили и переходили студенты от других педагогов, в том числе и от его собственных учеников. Из моих – перешли Б. Мокроусов и А.Сева стьянов, переходили и от Г. Литинского – мы, разуме ется, этому не препятствовали.

Естественно, многие испытывали композиторское влияние Мясковского. Увлечение его творчеством принимало очень широкие, почти «повальные» мас штабы. Сейчас даже трудно себе их представить.

Но в своем классе Николай Яковлевич не любил подражания себе. Он никогда не ссылался на примеры из собственных произведений и вообще всячески стремился выявить самобытную индивидуальность в каждом ученике. Иногда, слушая наши работы и стал киваясь с явным заимствованием, он мрачнел и дели катно говорил: «Это что то уж очень знакомое».

Первое время занятий с Николаем Яковлевичем я буквально «смотрел ему в рот» и относился как к суще ству высшего порядка. Встречи в доме у П.А. Ламма, обстановка совместного музицирования постепенно сглаживали резкую дистанцию, и отношения начали превращаться в дружеские. Но и долгие годы вслед за тем я все же не мог преодолеть в себе ученического трепета перед Мясковским – из глубочайшего уваже ния и преклонения. Примерно то же испытывал я и к С. С. Прокофьеву. Мы жили рядом на Николиной Горе (начиная с конца тридцатых годов), но остатки юноше ской застенчивости так до конца и мешали мне в сбли жении с ним. Помню, раз осенью 1952 года Сергей Сергеевич пришел ко мне и просил помочь ему – про консультировать фугу, которую он хотел написать для виолончельной сонаты соло. От смущения я лепетал: «Мне бы самому у Вас учиться...» Кстати, именно Мяс ковский приобщил меня к музыке Прокофьева. У него в классе я узнал и навсегда полюбил этого замечатель ного композитора.

Приехал я в Москву, находясь под преобладающим воздействием Дебюсси и Равеля. Но вскоре оно смени лось увлечением музыкой Мясковского. Струнное трио, написанное мною в бытность на втором курсе консерватории, еще отражает поклонение моим ста рым кумирам (французам и отчасти Скрябину). Это Трио довольно много и с успехом исполнялось тогда в Москве. Но самое «мясковское» мое сочинение – Первая симфония, представленная в качестве диплом ной работы.

На выпускном экзамене эту симфонию сыграли в восемь рук П.А. Ламм (сделавший переложение), С.С. Попов, А. Ф. Гедике и я сам. Николай Яковлевич и Анатолий Николаевич Александров в исполнении при нять участие не могли, так как сидели в экзаменацион ной комиссии. Прошла симфония хорошо, хотя в комиссии присутствовали Г.Э. Конюс и другие, весьма академично настроенные профессора, которые, веро ятно, слушали мою музыку с известным недоумением (состав профессуры в консерватории в те годы был очень пестрым по направлениям). Сам я сильно волно вался за свою Первую симфонию, чувствуя в ней ше роховатости и слишком очевидные «мясковизмы». Когда она впервые исполнялась в Ленинграде, Андрей Николаевич Римский Корсаков справедливо отметил в рецензии на концерт, что то, что годится мастеру, еще не по плечу ученику...

Кончал я консерваторию весной 1928 года. Но Пер вая симфония сочинялась значительно раньше – в основном, в 1925 году. Осенью 1926 года (конец октя бря – начало ноября) вместе с группой молодых ком позиторов москвичей я приезжал в Ленинград: Л. Книппер привез свои «Сказки гипсового Будды», Л. Половинкин – какой то из «Телескопов», я – Пер вую симфонию. Это было мое первое знакомство с Ле нинградом, поразившим меня своим строгим, величе ственным обликом, красотой архитектуры. Я впервые увидел и зал Филармонии. В этом зале состоялось мое оркестровое «крещение». Дирижировал симфонией К.С. Сараджев – больной, полуоглохший от просту ды – но провел ее благополучно. После первой репе тиции Митя (Д.Д. Шостакович), в доме которого мы с женой остановились, помогал мне выправить оркест ровые партии, сидел и выскребывал ошибки.

На ленинградском концерте случился эпизод, бе зумно смутивший меня. Заняв свое место в зале Фи лармонии, я заметил, что позади сидит А.К. Глазунов. Душа у меня, как говорится, ушла в пятки. В антракте Глазунов поднялся на эстраду к оркестру и вниматель но разглядывал партии симфонии. Со страху я не ре шился подойти к нему и так и не узнал его мнения. Он сидел грузный, молчаливый и замкнутый, в черном сюртуке. Таким я и запомнил его на всю жизнь.

Услышав свою симфонию в оркестре, я всю парти туру переписал заново. Сочинял я ее прежде боязливо, не доверяя звучности инструментов, я почти все удва ивал; правда, и сама музыка в ней была несколько тяжеловесна и толкала на это. Теперь же я стал стремить ся к большей чистоте линий и легкости изложения. На переработке партитуры и на установлении нового взгляда на оркестр сказалось и мое сближение с Д.Д. Шостаковичем. Когда он впервые показал свою Первую симфонию в нашей московской музыкальной компании, я был поражен и восхищен ею (это было в 1925 или 1926 году).

Возвращаюсь к моей первой ленинградской поезд ке. Остановились мы с женой в семье Шостаковичей, в их квартире на улице Марата. Дом Шостаковичей, благодаря исключительному радушию и гостеприимст ву матери Дмитрия Дмитриевича – Софьи Васильев ны – являлся притягательным центром для молодежи и всегда был полон гостей. Это была удивительная женщина, наделенная редким обаянием, теплотой и тонкой внутренней культурой.

Осень в тот год в Ленинграде стояла очень холодная, сырая. После сильных ливней Нева разлилась, вышла из берегов, и когда однажды ночью ударил первый зимний мороз, весь город оделся инеем. От стужи нас спасала «клоака», как ее называл Митя, – маленькое, сугубо демократическое пивное заведение на углу ули цы Марата. Мы забегали туда, протискивались к стой ке, наспех выпивали по рюмке чего нибудь согрева тельного и бежали дальше. Бюджет не позволял боль шей роскоши – заработки у нашего брата были тогда совсем скудными: и в ту пору «богатыми» были пре имущественно легкожанровики... В «клоаку» впослед ствии заходил я и в обществе И.И. Соллертинского.

Следующий раз я посетил Ленинград летом, когда показывали свои произведения А.Н. Александров и А.А. Крейн. Этот приезд ознаменовался роскошным лукулловым пиршеством, который устроил Ю.А. Ша порин у себя дома в Детском селе. Было множество гостей и в числе их И.И. Соллертинский и А.Н. Тол стой, который был необычайно оживлен и лихо отби вал горлышки бутылок вместе с пробкой. После обеда и обильных возлияний все мы отправились гулять на пруды – стояли великолепные белые ночи. Тут про изошел трагикомический инцидент: Алексей Николаевич Толстой, оступившись на мостках, кувырнулся прямо в воду. Общими усилиями его выловили и отвез ли домой сушиться.