Доцентура. О советской песне. Турксиб

​

В начале тридцатых годов я получил свой класс со чинения и стал доцентом консерватории (директором тогда был Пшибышевский – сын писателя – типич ный интеллигент в плохом смысле этого слова: слабо вольный, ненадежный, но желавший всем казаться хо рошим; консерватория была для него чужой и никакой пользы ей он не принес). Первыми композиторами, окончившими мой класс, были Ю. Яцевич и Т. Хренни ков. Б. Мокроусова я передал Николаю Яковлевичу, поссорившись с ним из за Шостаковича, которого он (разумеется, в ухудшенном виде) просто переписывал в ту пору.

О свежем, ярком таланте Хренникова говорят и Фортепианный концерт, и Первая симфония (диплом ная работа), и очень привлекательная блестящая музы ка к пьесе «Много шума из ничего» для спектакля Вах танговского театра. Эта музыка сочинялась еще в сте нах консерватории как классная работа, и он мне ее проигрывал.

Среди других учеников выделялись: Антонио Спа давеккиа – талантливый, темпераментный, он умел находить яркий образный материал, но нередко у него хромала техническая сторона, особенно в отношении формы, В. Энке, Б. Трошин, погибший на Отечествен ной войне, человек очень способный и скромный. По зднее – Г. Фрид и А. Головков (тоже погибший на фронте), в котором я видел композитора с большим бу дущим. Хорошо проявляла себя уже тогда Л. Аустер – несколько медлительная, но наделенная искренним, теплым лиризмом. Вообще учеников у меня перебывало очень много, но не могу сказать, чтобы мне с ними особенно везло. В целом, результат не соответствовал затраченным усилиям...

Часть своих учеников – К. Хачатуряна, Р. Буни на – я передал в класс Д. Шостаковича, когда он во время Отечественной войны начал преподавать в Московской консерватории: их склонности, на мой взгляд, больше подходили к нему. Многие молодые композиторы восприняли внешнюю манеру Шостако вича, а вместе с тем и философичность. Так было с Бо рисом Чайковским. Я посоветовал и ему уйти от меня в класс Дмитрия Дмитриевича. Он «перебесился» и сейчас нашел свой путь. С тем, кто по настоящему та лантлив, это обязательно случится, а кто не найдет се бя, у того, значит, нет таланта и потребности быть са мим собой.

Молодежь изучает не то, что нужно, у Шостаковича: бросаются на фактуру, приемы гармонизации, интона ционные особенности, а это не самое главное. Симфо ния не есть демонстрация талантливого и яркого мате риала (хотя у нас ее иногда понимают именно так и тог да получаются симфонические попурри), – Шостако вич, даже при скромном материале, умеет развернуть по настоящему большое полотно, умеет мыслить в больших масштабах, с большой динамикой, яркими кульминациями.

Многому можно было бы поучиться и у Мясковско го – превосходного мастера тематического развития и симфонической формы, но его считают «вышедшим из моды». Шестая Мясковского – энциклопедия симфо низма, и можно извлечь великолепные уроки, прошту дировав ее. Однако молодежь предпочитает более бро ское, то, что на виду, перед ее глазами. Поэтому так много произведений банальных, сырых, неумелых: мо лодые не хотят учиться главным, важнейшим момен там симфонического мышления. Одни «обезьяннича ют», подражая Стравинскому, другие Шостаковичу, а большинство просто пишет ширпотребные вещи, кото рые не поднимаются до высокого художественного уровня.

​

***

Начало тридцатых годов отличалось насыщенностью музыкальной жизни. В творческом смысле наибольший интерес сосредоточивался на Мясковском, Прокофье ве и Шостаковиче. Каждый из них преподносил порой неожиданные «сюрпризы», и я внимательно следил за тем новым, что появлялось в их облике.

Для Мясковского это была эпоха подъема. В Четыр надцатой, Пятнадцатой и Шестнадцатой симфониях наметился глубокий поворот: их можно считать нача лом «светлого» периода, ступенью к созданию его луч ших симфоний последних лет.

Вернулся на родину Прокофьев. До того момента его гастрольные наезды из за границы представлялись сча стливыми праздниками. Огромное впечатление произ водил он и как пианист – замечательный исполнитель своих произведений, и как дирижер – несколько ско ванный в движениях, неловкий, но очень интересный.

Шостакович в это время создавал свои «левые» сим фонии. Но и его Вторая, и Третья, и Четвертая симфо нии были мне внутренне чужды – я не разделял его «левых» увлечений. Во Второй многое было навеяно Хиндемитом, звучало остро и занятно, но как музыка не производило серьезного впечатления. В Третьей симфонии выпирала формально конструктивная зада ча: начав работу над ней, Дмитрий Дмитриевич сам как то сказал: «Интересно было бы написать симфо нию, где бы ни одна тема не повторялась...» В Четвер той симфонии обозначилось увлечение Малером. Це лое было крайне пестрым, неорганичным, но отдель ные места – исключительно яркими. Кода финала, на подобие коды «Песни о земле» Малера, великолепно длилась, «вытягивалась»...

Поражала меня необычайная легкость и быстрота, с которой Шостакович сочинял музыку. Помню, однаж ды, около 1930 года, в связи с заказом Вахтанговского театра на музыку к спектаклю «Гамлет», Дмитрий Дми триевич приехал в Москву и остановился у меня, в Зна менском переулке. После обеда, за которым мы слегка выпили по поводу встречи, я прилег отдохнуть, а Дмитрий Дмитриевич сел поработать. Через час он объявил, что написал «несколько номерков», и сыграл их: один лучше другого! Тут же они были отправлены в театр и все с успехом пошли. Но был случай, когда мне при шлось его выручить. Шостакович срочно писал тогда музыку к «Королю Лиру» (это было незадолго до вой ны, на Каменноостровском – последней квартире Шо стаковича в Ленинграде – во время одного из моих приездов). За обедом он пожаловался, что у него от ус талости «мозги набекрень», и попросил меня дописать и оркестровать какой то номер с шутом. Пристроившись за роялем, в то время как хозяин и Л. Арнштам ожив ленно разговаривали, я принялся за дело. Едва успел кончить, как явился посыльный из театра и взял ноты...

Серьезнейшее значение для меня, как и для других советских композиторов, имело соприкосновение с жанром массовой песни. Как я уже говорил, в конце двадцатых годов большинство из нас осознало его важность и актуальность. «Попутчики» – Мясков ский, я и прочие – взялись за освоение этого жанра; несколькими годами позже примкнул к нам и Проко фьев. Задача была очень трудной: мы не знали, какой должна быть настоящая массовая песня, работали ощупью. Запросы потребителя нам были плохо изве стны, а иногда, если они клонились к «нэповской хал туре», – прямо отталкивали. Думаю, что и в наши дни эта проблема не вполне разрешена, не потеряла своей остроты и сложности.

Лучшими в конце двадцатых – начале тридцатых годов были рапмовские массовые песни. Они были чи ще других, наименее забиты банальными бытовыми интонациями. Но эти песни, за исключением немно гих, довольно плохо шли в народ. Они все же грешили порой трескучей плакатностью, мелодической бледно стью. Поверить целиком рапмовской «концепции» массовой песни мы не могли. А второе направление, существовавшее в песне, – назову его «потребитель ским» – было уже совсем неприемлемо своим плохим вкусом, кабацким, пошловатым пошибом.

Должен сказать, что ни Мясковскому, ни Прокофь еву, ни мне самому жанр массовой песни не давался. Может быть, виной тому была эпизодичность обраще ния к этой сфере творчества и при более упорной сис тематической работе над ней результаты были бы вы ше. Наиболее удачной своей песней я считаю «Песню Третьей крымской дивизии», использованную потом в Четвертой («Перекопской») симфонии. Она была напи сана отчасти в духе рапмовских песен, отчасти в тради циях народного творчества.

Но как бы плохи, в общем, ни были мои массовые песни, из этой работы я кое что извлек для себя. Музы кальная «задача» песни предельно проста; однако в простую и скромную форму надо вложить большое идейное содержание. Мучаешься, критикуешь собст венное изделие, ищешь мелодической броскости и ла конизма. Все это заставляло напряженно мыслить, обо гащало композиторский опыт.

Какой путь в песне представляется вернейшим? Я убежден, что надо искать синтеза интонаций русской народной песни с героико революционными интона циями и ритмами, но отнюдь не заимствовать в области «жестокого» романса, кабацкой и мещанской песни.

Лучшие образцы, достигнутые в советском песен ном творчестве, близки крестьянской песне: «Война народная» А. В. Александрова, «По долинам и по взго рьям», песни В. Захарова, А. Оленичевой. Талантливые В. Соловьев Седой и Б. Мокроусов излишне тяготеют к «жестокому» романсу, до сих пор неотразимо действу ющему на слушателей.

В последующие годы «рапмовская» и «потребитель ская» линии в песне сомкнулись, ее направление стало половинчатым. Засилье ремесленников, специалистов по «легкому жанру» сделало песню некоей рыночной стоимостью. В эпоху РАПМа атмосфера создания пес ни была более чистой, не загрязненной меркантильны ми расчетами, дрязгами и мелкой конкуренцией. Ко нечно, проблема песни будет решаться самой жизнью, но процесс этот, думается, будет еще долгим и мучи тельным...

Помимо массовой песни большую роль приобрели смежные жанры оратории и кантаты. Первой моей по пыткой в этом роде была кантата «Синий май» – на текст Н. Асеева (1930) – сочинение довольно рыхлое. Оно исполнялось в Большом театре. По характеру му зыки «Синий май» был похож на Вторую симфонию, но получился много слабее. Вторая моя кантата – «Москва» – создана уже после войны, к 800 летию столицы.

​

***

Весной 1930 года предстояло торжественное откры тие Турксиба, и я получил от Московского Радиоцент ра командировку с целью написать кантату, посвящен ную этому событию. Поездка вышла очень интересная, обильная яркими впечатлениями, но кантата так и не была написана, потому что поэт Луговской, которому заказали текст, на Турксиб не поехал (уж не помню из за чего) и текста не представил.

Наш поезд отправился в путь 20 апреля. Это был тот самый поезд, который И. Ильф и Е. Петров описали в своем «Золотом теленке». Должен сказать, что они изобразили его очень близко к действительности. Я ехал в веселой и дружной компании сталинградских трактористов, и наш вагон, занятый рабочими делега циями, с некоторым презрением относился к более «аристократической» части поезда, следовавшей в мягких вагонах – там были иностранцы, известные писатели, журналисты. В купе шли оживленные разго воры о коллективизации, о раскулачивании в деревне, о Тракторострое.

Когда началась степь и показались первые верблюды и прочие атрибуты экзотики, иностранцы и журналис ты на стоянках поезда рьяно защелкали фотоаппарата ми. В Алма Ате и других городах по пути происходили митинги и массовые праздники с участием местного на селения.

25 го прибыли в Аулие Ату (ныне Джамбул). Город живописный – много зелени, по всем улицам арыки. Вдали снежная горная цепь.

В Айна Булаке, в самой что ни на есть девственной кочевой Азии, было назначено место смычки, встречи двух агитпоездов, пришедших с противоположных сторон по новой железнодорожной трассе. Рельсы уже проложены, путь сомкнут, осталось забить последние костыли. На склоне холма расположились амфитеат ром скамьи для гостей и трибуна, а вокруг по степи, в лучах яркого солнца и клубах пыли собрались тысячи казахов.

Среди сибирской делегации, прибывшей во встреч ном поезде, я нашел своего старого друга – поэта Лео нида Мартынова. По окончании большого митинга, с речами и вручением правительственных наград, состо ялся праздничный обед. Европейцев усадили за столы на открытом воздухе, казахи устроились на возвыше нии, подобрав под себя ноги по восточному обычаю.

В дневнике, который я вел во время путешествия на Турксиб, сохранились короткие записи впечатлений этого дня: «После обеда брожу, разглядываю народ. Уз наю, что ближе к вечеру будет «байга»... Редкое зрели ще – на горизонте тысячи всадников, и все это бес престанно движется в облаках пыли. Взгромоздился на казахскую телегу, смотрю и рассуждаю с соседом казахом. Байга неудачная – в азарте все поскакали кто куда и ничего не разберешь. Зрелище, однако, чудес ное.

Спускаюсь в долину. По всей долине – то тут, то там раздаются песни – казахские, киргизские, рус ские... Вечером с Леонидом Мартыновым идем в степь. Уже темно. Пахнет полынью. Хорошо».

На обратном пути мы долго стояли в Алма Ате и да же организовали несколько экскурсий в окрестные горы. На вершинах лежал снег. С вершин – чудесный вид на горы и Алма Ату в дымке тумана.

Опять праздничные встречи, торжественное заседа ние, обед с иностранцами... Здесь со мной произошел курьезный случай. Во время банкета я потерял всех своих спутников, заскучал и почувствовал потребность выкинуть что нибудь необычайное. Вспомнив своих монгольских предков, я вошел в зал, где сидела самая знатная публика, и, стоя в дверях, громко запел фальце том нечто восточное, с фиоритурами. У азиатской час ти присутствующих это мое вокальное выступление – первое и последнее в жизни – имело большой успех, но европейцам оно, видно, не понравилось: вскоре меня остановили и деликатно попросили покинуть зал. Сам не знаю, как это могло со мной случиться...

В Ташкенте меня встретил Л.Н. Оборин и уговорил сойти с поезда, чтобы задержаться и осмотреть город. В той же гостинице, где мы остановились, жил Л.В. Собинов. Ни до, ни после того я с ним не встречал ся, и это краткое знакомство врезалось мне в память. Л.В. Собинов был необычайно приятный, культурный и милый человек. Нас с Левой – тогда еще совсем маль чишек – он принимал как равных и охотно разговари вал с нами. По внешности он уже мало походил на свои прежние фото – постарел и располнел, но редкостное обаяние, которое отмечают все, знавшие его, осталось. К сожалению, я не мог присутствовать на его концерте (не то из за болезни – в Ташкенте я захворал сильной ангиной, и Лев Николаевич лечил меня водкой с пер цем, – не то из за поездки в Самарканд).

Меня очень интересовала архитектура древних па мятников Средней Азии, и я осмотрел Самарканд и Бухару. В Бухаре не обошлось без происшествий. Од нажды я верхом отправился за город, намереваясь по сетить загородный дворец бухарского хана. От лютой жары с лошадью случился тепловой удар, и она за мертво свалилась. Узбеки, видевшие это, решили, что у меня «дурной глаз», и хотели учинить надо мной са мосуд. Я оказался совсем один среди толпы разъярен ных людей. Тут я поневоле вдруг вспомнил, что когда то хорошо бегал; действительно, мне быстро удалось оставить позади моих преследователей. То был 1930 год, и обстановка в глуши Средней Азии была в то вре мя сложной.